Окно в доме напротив - Кирилл Берендеев

Я впервые подумал о нем, как о пожилом. Эта мысль буквально потрясла меня. Я отложил дневник в сторону и долго сидел, глядя перед собой на настенный ковер, изображающий шишкинских медведей, но не замечал его.

В тот день мне был странный посетитель. Вернее, посетительница, соседка из квартиры напротив. Должно быть, она заметила, что опустевшая квартира вновь стала обитаемой и решила поинтересоваться, что да как. О моем существовании она, конечно, не слышала. Но и не удивилась, видно, за долгую жизнь, а было ей за шестьдесят, приучила себя ко всякому, вот и мои откровения приняла, как должное.

Она не представилась и сама не спросила моего имени. Поинтересовалась лишь, как мне здесь живется и, поскольку постольку разговор зашел об отце, сразу всплыла и авария.

– Павел Андреевич человеком был осторожным и рассудительным, – говорила она, пальцами автоматически разглаживая выцветший халат на коленях. – Я узнала, так поверить не могла. Все это на него совсем не похоже, совсем. Да и потом, – продолжила она, понизив голос, – что ему понадобилось на той стороне улицы, вот это я в толк не возьму. Я ведь и виделась с ним на выходе из квартиры, сама ведро выносила, а тут Павел Андреевич как раз пройтись собрался. Он мне так и сказал: до магазина и обратно, а вон он, магазин, в соседнем доме, до улицы ему в противоположную сторону идти надо было. А Павел Андреевич всегда в этом магазине отоваривался, да еще в одно и тоже время, как по часам. Все продавщицы это знали, еще шутили, помнится, по этому поводу. Очень, дескать, упорядоченную жизнь ведете.

Услышав эти слова, я невольно вздрогнул.

– А тут ведь как нарочно случилось, – продолжала соседка. – И пошел он часа на два позже обычного. И будто бес его какой толкнул в другую сторону пойти. Так получилось, что я, – на мгновение она замялась, – что мне необходимо было пойти тоже к остановке…. Ну и увидела.

Она содрогнулась всем телом и пробормотала чуть слышно: «ужасно, ужасно». Помолчала, но не в силах остановиться, заговорила вновь:

– Все, кто в этот момент на остановке стоял, все потом в один голос говорила: стоял человек на переходе, ждал просвета в потоке машин. Задумался вроде или не решался перебежать, хотя не так уж и часто автомобили шли. Да ведь темно еще было, одни фары и видны. Потом спохватился внезапно и побежал. Побежал, понимаете… и как нарочно….

Посидев еще недолго и отказавшись от чая, соседка засобиралась. Напомнила еще раз, если что не так, чтоб непременно обращался к ней. И ушла.

Оставшись с дневником наедине, я долго не мог решиться открыть его и начать чтение. Сидел и ждал, не то знака, не то мгновения. Но не дождался ни того, ни другого.

Телефонный звонок, странно, кто это мог воспользоваться новым номером. До этого дня я просто изредка стирал пыль со своего аппарата.

После недолгого перерыва последовал еще один звонок, и снова ошибка. Точно предупреждение. Я занялся другими делами, так и не раскрыв в тот вечер дневник отца. Долго смотрел телевизор, переключая каналы, пока очи не насытились зрением, и лишь после этого, с головой, отяжелевшей от пустых, смутных размышлений ушедшего дня, отправился спать. Мысли еще долго шевелились тревожно в черепной коробке, я выпил снотворного, чтобы успокоить их, подобно тому как, покрывая клетку непрозрачной материей, успокаивают расшумевшихся птиц.

Следующий день был выходным, субботой, весь его, за вычетом обязательной для холостяка прогулки в магазин, я мог посвятить дневнику отца. Позавтракав и переделав тысячу дел, которые мог бы отложить на неопределенное время или попросту забросить, я внезапно понял, что отчего-то боюсь читать его. Странное чувство охватывало меня, едва я вспоминал о дневнике, и заставляло перетряхивать зимнюю одежду, натирать и пылесосить полы, смазывать скрипучие петли в ванной….

Когда я прочел первое предложение дневника, шел третий час дня. Небо нахмурилось, в комнате неожиданно помрачнело так, что мне пришлось зажечь лампу. Поднялся ветер, забросавший в стекла крупные снежные хлопья.

«Странные ощущения преследуют меня, – писал отец, в тот день, когда мне исполнилось три с половиной года. – Их трудно передать словами, чувства не подвластны рассудку, сколько бы ни утверждали философы обратное, и рассудок, как следствие, почти не в состоянии ни описать их, ни, тем более, объяснить. Можно лишь попробовать; скорее всего, именно поэтому я и открыл, как когда-то в школьные времена, тетрадь, и рассказываю ему, единственному верному моему собеседнику, все то, что тревожит и волнует меня.

«Все это началось сравнительно недавно; не ошибусь, если одной из причин их появления назову осень, которую никогда не любил и не полюблю, осень и вечную ее слякоть, дожди, промозглые утренники, встречающие рассвет, и туманные вечера, приходящие вслед за заходом солнца. Да и солнце, кто и когда видел его за плотной пеленой облаков, разве что счастливцы, которым удавалось подняться выше них.

«Этого мне почти не удавалось за все проведенное вне прежних стен время. Я надеюсь, что у меня все еще впереди, надеюсь, как и несколько лет назад, и что первый шаг, хотя он и сделан так давно, не оказался последним, надеюсь на это с каким-то мальчишеским упрямством, ведь пока поводов к тому нет. В самом деле, я то чего-то выжидаю, разбрасываясь возможностями и временем со щедростью нищего, то, поглядывая на часы, составляю планы и подробно, до минут прорабатываю их – для чего, собственно? чтобы, забыв о них, перейти к другим или предаться апатии? Единственное, на что я решился за прошедшее время, – ушел с прежнего места работы, видимо, на волне новых чувств и ощущений, и устроился, довольно удачно, на новое, как говорится «с перспективами». Думал, что это будет стартовой площадкой для быстрого продвижения, пока не остыли мои чувства. Что ж, за прошедшие месяцы они успели остыть.

«От всего, обретенного с уходом, за эти месяцы осталось только… не знаю, осталось ли что. На место прежней эйфории первых недель свободы, пришло ощущение внутренней пустоты. Не знаю, как жить с ним. В этом не помогли и не помогут и десятки исписанных страниц дневника – вроде бы верного средства сделать правильный выбор. Но вижу, что покрыв их сотнями слов (читая рукопись отца, я заметил, что несколько первых страниц в ней отсутствовали) я ни шаг не приблизился к разрешению.

«Или он и вправду один, этот выход, и я знаю его и лишь бесполезно трачу время, играя с самим собой в психологические изыскания? Такой простой выход, очень простой.

«Вернуться…».

Рукопись снова обрывалась, листы были вырваны и здесь. Возможно, мой отец, написав их, что-то решил, а потом…

Он так и не вернулся, напомнил я себе, прежде, чем продолжить чтение. Все же, в его годы… Я взглянул на дату, проставленную в углу. Я, читающий его дневник ныне, был старше его, пишущего эти строки, на двадцать месяцев. Так странно, так необычно было сознавать это.

О чем я сам мечтал два года назад? Я не отвечу на вопрос, я запретил себе отвечать на него. Ответив, вспомнив, я окажусь или сторонником или противником своего отца; мне же нельзя ничего решать до тех пор, пока я не закончу чтение дневника, пока не спрошу у соседки – как, интересно, ее зовут? – пока не пойму, кем он был, прежний жилец сорок третьей квартиры.